Закулисье: Как Олег Школьник за 21 рубль петь научился

Сложно ли артисту устроиться в театр? У каждого случается по-своему. Народный артист Украины Олег Школьник рассказывает, как это было у него – у выпускника Щукинского театрального училища.

Вариант работы в Музыкальной комедии я не рассматривал вообще, так как понимал, что к этому не имею никакого отношения по своему образованию, вообще: я – артист драмы и кино. Да, у нас был вокал – у нас все драматические артисты поют. Да, у нас был танец – у нас все драматические артисты танцуют. Но я полагал, что это надо делать профессионально, что для этого люди консерватории заканчивают. Да, я знаю, где находятся ноты, но я не знаю, что такое сольфеджио, если я пою, то это только благодаря слуху и большой любви к музыке. Именно любви.

Я всегда печалюсь и печалился, и буду до конца жизни скорбеть, что меня не обучали музыке. Для меня, когда я репетирую, очень важно услышать музыку спектакля, не иллюстративную, а суть, которую она дает. Я приехал в Одессу на зимние каникулы, на последнем курсе, будучи женатым, мне уже объявили, что мы будем родителями, и я понимал, что мне как-то надо организовывать тыл, и я просто пришел в Русский драматический театр к режиссеру Чернядеву, тогда главному, и стал с ним разговаривать на эту тему. Он мне сказал, что на сегодняшний день у него нет вакансии, что он меня, безусловно, взял бы, если была бы эта самая вакансия. Сказал, что она может организоваться в феврале-марте, – подъезжайте…

Я подъехал. Прихожу в театр – никого нет. Чернядев уже не был главным режиссером, директор уехал на гастрольное совещание, говорить, по сути, не с кем. Вот в таком виде я и вышел на угол нашего переулка Колодезного и Греческой. И смотрю, идет мой товарищ, который когда-то работал главным машинистом сцены в русском театре, а на тот момент уже завпостом в оперетте, Шурик Черкасский (он давно в Америке), ученик великого театрального художника Михал Борисовича Ивницкого. И поскольку мы с Шуриком были в довольно хороших отношениях (были знакомы с детства), он меня спрашивает: «Чего ты здесь?». Я ему все поведал, и он предлагает мне пойти к ним. «Да брось ты, – говорю ему, – у меня же нет музыкального образования!». А он: «Подожди! И Водяной без образования, и Боровский, и Крупник в том числе!».

И тут как раз Крупник идет. Шурик останавливает его и представляет меня, что я выпускник Щукинского училища. Когда он услышал про Щукинское училище, это был пароль (Cемен Самойлович тоже окончил "Щуку"): «А ну-ка, идем со мной!». Мы поднялись в репетиционный зал (там был балетный зал). «То, что ты умеешь говорить, мне понятно. С вокалом мы сейчас разберемся. Меня интересует, как ты двигаешься». Я не могу сказать, что я тогда не был в таких объемах, как сейчас, – был меньше, и он мне показал несколько движений. Я повторил, ему понравилось: «То, что ты разговариваешь лучше всех, можно не сомневаться – это школа (он обращал огромное внимание на школу – это огромное понятие), то, что двигаешься, – тоже хорошо. А теперь посмотрим, что у тебя с вокалом». И мы пошли к Ивану Иосифовичу Кильбергу – главному дирижеру. Я что-то там дул, дул… На что Кильберг сказал, что в потенции голос есть, и что мне надо заниматься. Он мне рекомендовал в Москве взять у кого-то несколько уроков вокала и приезжать на показ.

В театр всегда было сложно устроиться. Это случай. Бывает – счастливый случай, чаще – несчастный. Можно стать протеже. Бывают деньги – что угодно. Это ж такая зыбкая история. Я поехал в Москву. Благо, я жил в одном общежитии со студентами Гнесинского училища, и они мне порекомендовали одного педагога… У меня в «потенции» был бас. Они мне порекомендовали педагога, у которого был лирический тенор. Понимаете? Это диаметрально противоположные вещи! Я никогда не забуду – Анатолий Яковлевич Синяев, такой маленький шарик с потрясающим звуком. Чистый, лемешевский тенор. Я у него взял семь уроков по три рубля. И научился(!?) петь за двадцать один рубль…

Приехал в Одессу. В моем вокальном репертуаре было две вещи. И вот с куплетами Дулиттла из «Моей прекрасной леди», под рояльчик (причем такого сейчас нет: когда артист показывался, собиралась вся труппа, помимо худсовета) – выступал на основной сцене перед большим залом профессионалов. Я пою эти куплеты при живом Водяном и идущем в репертуаре спектакле, чего в принципе делать нельзя. Потом я спел арию Феджина из мюзикла «Оливер!».

Потом меня попросили что-то почитать. Я стал читать. Семнадцать минут – меня не останавливают! Потом я читаю рассказ Бабеля (он достаточно объемный) – не останавливают. Читаю Чехова – слушают с интересом. И так минут сорок! Я сам остановился и говорю: «У меня еще есть что читать, но, может быть, достаточно?». Такое впечатление, что они заслушались...

Ну, дальше у них идет обсуждение. Выходит Водяной и просто идет мимо. Мы с ним не знакомы были, он же председатель худсовета был, Народный артист СССР (тогда директором был еще Островский), и он говорит мне: «Будем работать вместе» – и пошел. И дальше я все время был под крылом Семен Самойловича Крупника. Не потому, что мне оно так требовалось. Он очень следил за всем, что я делал.

Когда через три года я собрался уходить в Куйбышевский академический театр драмы, я не знал, как ему(Крупнику) сказать об этом. То есть, для меня этот вопрос был уже решен, я получил приглашение. И в тот момент, когда я пришел к Водяному разговаривать… Это был очень неприятный разговор. Михаил Григорьевич, светлая ему память, был разным человеком. Не знаю… Он был, безусловно, одаренным, но эта одаренность была ему ниспослана свыше. А о какой-то школе говорить, об интеллекте, вкусе было очень трудно. Он от природы был самородком. А в жизни был разным. Когда он стал директором, он поехал в Москву и набрал тех, кого считал нужным. И не успели они приехать – они тут же получили квартиры на проспекте Шевченко. А я жил с женой и ребенком у ее родителей в двухкомнатной крошечной квартире на пятом этаже на улице Паустовского. Мне ничего не светило, хотя я тоже был по распределению. Я никогда об этом не заводил разговора, клянусь вам. И я понял, что мне ничего в творчестве не светит: главного режиссера нет, и человека, который бы следил за моей творческой судьбой и был бы в ней заинтересован – нет. А это необходимо.

И вот я сказал об этом Крупнику. Он был очень расстроен. Ему не хотелось расставаться. Он видел во мне перспективу в этом театре. С Водяным же у нас был печальный разговор. Некрасивый. Я от него, честно говоря, не ожидал такого. И осадок у меня от него, честно говоря, остался неприятный. Но здесь Господь ему судья.

Мне в Куйбышевском театре очень сложно было начинать – театр академической драмы, с огромными традициями, Народные артисты Советского Союза в труппе, я уже не говорю об РСФСР и Заслуженных! И появляется некий из Одессы, – а когда ты из Одессы, это всегда раздражает, чего-то ждут от тебя неординарного: Одесса же – это притча во языцех. Кроме того, на мне висел ярлык опЭрЭтты – это просто бульварная история! И я сыграл в одном спектакле, во втором – и получил квартиру. Я в двадцать четыре года, извините меня, уже имел двухкомнатную квартиру в центре города с видом на Волгу! Это было счастье…

Я приезжал в Одессу, и мы все время общались с Крупником, ходили друг к другу в гости. Наши дачи были рядом. Мы встречались и разговаривали про все. Я никогда не забуду, как я приехал в Одессу и пришел на спектакль «Вторая свадьба в Малиновке». Это был шлягер такой! Собирал пять тысяч зрителей – битком, и так – весь летний сезон. Никуда не надо было ехать на гастроли. Там Крупник был задействован. И я там играл когда-то командира партизанского отряда с сольным вокальным номером, между прочим. Я до сих пор помню эту песню. Я пришел, а там стоит Водяной. Стал расспрашивать, что и как. Я рассказал. Он говорит: «Очень хорошо! Меняй квартиру на Одессу, я буду думать, как тебя взять!». Думать не пришлось…